Тихий летний вечер, сумерки. На небе высыпали первые звезды. Помаргивая из-за прозрачных облаков, они вглядываются вниз, в постепенно замирающую до утра жизнь островов.
На острове Онтуэго и соседних с ним вечера долгие, теплые. Летние ароматы пьянят и кружат голову, сбивая напрочь сон, и толкают молодежь на шалости.
В саду купеческого дома, на заднем дворе, виднеется малоприметная дверца. Возле нее бегает крупный лохматый пес, поскуливая и повизгивая, он то бросается на калитку, то опять кружит возле, виляя хвостом. Рядом – никого.
Вдруг пес застывает, насторожив уши. Дверца открывается, тихо скрипнув, и в сад проскальзывает чья-то легкая тень.
И тут благодать вступающей в свои права ночи грубо нарушают.
Из ближних кустов навстречу ночному гостю выскакивает молодой парень с фонарем. Сорвав скрывающую его свет тряпицу, он высоко поднимает его над лицом чужака и восклицает:
- Ага! Попалась!
Пес радостно прыгает вокруг вошедшей, оглашая сад веселым лаем. Незнакомка вскрикивает от неожиданности, заслоняясь от света.
- Берри, дурак! – обиженно произносит девичий голос, и уже ласково обращается к собаке: - Привет, Хват! Ждал меня?
- Явилась, ведьма! – торжествующе произносит парнишка, опуская фонарь и вновь скрывая его под тряпицей. – Ну, рассказывай, где была, кого заколдовала, чьих коров свела? – но сквозь его напускно-грозный голос прорывается шутливый тон, отбивая всякое желание обижаться на весельчака.
- Отстань… Пойдем, Хват, я тебя покормлю. Да, да, я тебя тоже люблю, очень люблю, хватит уже меня облизывать, - и, встав с корточек, она собирается уже было пройти дальше к дому, но тут на поднятый шум совершенно некстати является какая-то женщина. Очевидно, мать этих двоих, потому что она тут же начинает ими распоряжаться:
- Так-так! Веселитесь, я гляжу?
- Ой, мама, а мы тебя и не заметили… - осторожно проговаривает брат, собираясь тихо улизнуть, но не тут-то было.
- А ну, бегом на задний двор, дрова в сарай таскать! Ишь, разошелся, бездельник… А ты, - уже ласковее обращается женщина к девушке, - где была?
- Я гуляла, тетя Вереск, - тихо произносит ее падчерица, опустив глаза долу.
- Гуляла, значит?.. Знаю я твои гулянья. Опять к своей ведьме бегала, так?
Скай ничего не отвечает. Слова здесь излишни, мачеха и отец все знают и без ее признаний. Она выслушивает укоры молча, кротко, думая о своем. Для нее эти выговоры, из-за своей частой повторяемости давно превратились в некий обязательный, хоть и утомительный ритуал, который надо просто перетерпеть.
- Ой, горе ты наше, погубишь ведь и себя и нас. Случись что – и тебе плохо будет, и нам несдобровать! Отца хоть пожалей… - продолжала тем временем причитать Вереск. Причитания скоро иссякали, и она переходила к угрозам. – И что ты к этой карге таскаешься? Что тебе там, медом намазано? Чем она тебе голову заморочила? – чем именно Скай «заморочили» голову, Вереск и так знала, только обывательский страх был сильней. – Вот будешь заниматься всякой ерундой -  станешь такой же злобной, страшной старухой, как она! – подводила Вереск под свои нравоучения последний, самый весомый, на ее взгляд, аргумент.
- Ну что вы, тетя, она совсем не страшная, и вовсе не злая… Ну не расстраивайтесь так, все будет хорошо, - примиряюще утешала ее Скай, обнимая за плечи. – Это с другими что-то случается, а со мной ничего не будет, правда…
- Ты уж поосторожнее, ладно? – поднимала на нее голову мачеха, заглядывая в ясные синие, как небо, глаза падчерицы.
Та кивала и тонкими пальцами поправляла платок на голове Вереск.
Впереди еще была масса дел. До сна надо было успеть накормить собак, зайти проведать лошадей, кур, записать все то, что успела узнать за сегодня.
Она забежала в дом, скинуть плащ, глотнуть воды, сунуть за щеку кусок свежего хлеба и, взяв объедков, пойти в псарню. На обратном пути ее окликнул отец, он высунул голову из окна второго этажа, где работал в своей комнате.
- Эй, красавице! Нэ помочь ли тэбэ? – раздался над ней голос с характерными интонациями базарного торговца откуда-нибудь с севера. Купец, так же, как и его сын, любили подшутить над Скай.
- Здравствуй, отец! – с улыбкой откликнулась дочь, не замечая ни тревоги в его лице, ни беспокойства, спрятанного за шуткой - юность порой весьма легкомысленна. – Как закончу дела, зайду к тебе, можно?
- Чего спрашиваешь? – притворно-ворчливо ответил Вальмут, - Тебе всегда можно, будто не знаешь.
Она помахала отцу рукой и поторопилась дальше.

Ночью спустившийся ближе к земле месяц обнаружил Скай в маленькой, тесной комнатке, где умещались кровать, несколько полочек, и пара стульев. Она сидела на кровати и что-то писала в большом свитке, используя для подставки небольшую дошечку. Ее густые темные волосы падали на бумагу, и время от времени она нетерпеливым жестом отбрасывала их назад. Огонь светильника озарял сосредоточенное узкое лицо, сведенные в раздумье брови вразлет.
Окончив писать, она аккуратно свернула свиток и присоединила его к нескольким таким же на верхней полке. Потом задула свет, села у окна и стала глядеть вдаль.
В порту шептало и шелестело море, плескало у камней. Лунный свет путался в мачтах кораблей и Скай думала о том, сколько вод успели избороздить их кили, какие ветра дули в эти паруса, в какие земли они заплывали.
Ах, если бы люди умели летать! И стали бы не нужны корабли, и не страшны бури, и не надо было бы проводить столько времени в море. Можно было бы враз облететь все Эа, побывать в самых дальних уголках, увидеть то, что еще никто не видел. Она попыталась представить себе, каково это – летать, и даже зажмурилась от удовольствия, мысленно ощутив состояние свободы и бескрайнего неба над собой, ветра, бьющего в лицо, земли далеко внизу.
Скай открыла глаза и снова очутилась дома, в своей комнатке, у окна. Она вздохнула, отошла от окна, не закрыв ставен, и нырнула в кровать. Сны ее бывали яркими и живыми…